Валентина СОЛОГУБ

Копуша

Однажды я проснулась знаменитой. Буквально так и было: проснулась и узнала. Тем, кто этого никогда не испытал, скажу сразу – это прекрасно! А произошло это так.

Заканчивался тихий час, и сквозь сон я услышала голос воспитательницы:

– Ребя-я-а-тки, вставайте, пора на полдник, – потом Вера Степановна дошла до меня, потеребила мои волосы и сказала, – вставай, вставай, именинница, просыпайся...

Я открыла глаза, надела платье, носки, тапочки и еще сонная, не ведая того, пошла в тапочках к славе. Целый день меня сегодня Вера Степановна хвалила, говорила, что я стала умница и молодец, поэтому я не удивилась, что она назвала меня именинницей. Но о дальнейшем я не подозревала.

За полдником, когда мы пили теплое молоко с печеньем, Вера Степановна показала нам раскладную книжку-картинку. В этой книжке, которую воспитательницы называли "нашей газетой", рассказывалось о тех, кто сегодня был лучше всех. Пока мы спали, они рисовали картинки и придумывали рассказ о самом интересном событии в нашем саду и самом хорошем человеке за этот день. Вера Степановна раскрыла книжку и, ласково поглядывая на меня, сказала:

– Давайте, ребятки, заканчивайте полдник, Нина, допивай молоко, ну и что же, что пенки, они тоже полезные, Женя, я все вижу, не клади печенье в карман, дежурный Вова помогает тете Глаше собирать посуду... не беспокойся, Вова, без тебя читать не начнем... кто поел – молодец, Ляля, она опять первая! – кто поел, задвигает за собой стульчик, и мы все идем в залу...

В зале мы расселись полукругом к Вере Степановне, она раскрыла картонки и, заговорщицки поглядывая на нас, спросила:

– Кто у нас сегодня самый лучший? – выдержала паузу и, протянув руку в мою сторону, громко и празднично объявила, – Ляля Петрова!

Я сидела пунцовая от гордости. Все сорок глаз смотрели на меня. В них было уважение. Это была настоящая слава! Правда, всего один день, но каждый день, когда тебе пять лет, кажется очень длинным. Слава моя была в детском саду, но в пять лет твои ровесники – это целое общество, это весь мир, ты других не знаешь, о других не думаешь, и восхищение этого общества – самая высокая награда. Словом, как я считаю, слава моя была полноценной. А восхождение к ней началось накануне.

Вчера за ужином нам дали морковную запеканку, при виде которой меня тут же начинает тошнить, и я ненавижу ее так, как ненавидят самого лютого врага. Я хотела подсунуть ее моему другу Вове, который ест все, но не успела, подошла Вера Степановна.

– Ляля, ты почему не ешь? Уже все заканчивают, а ты сидишь и думаешь.

– Я не люблю ее, не хочу.

– Ничего не знаю, если не съешь, не получишь печеное яблоко.

Это была неправда, Вера Степановна знает, что я не люблю вареную морковку, а печеные в сахарном сиропе яблоки наоборот люблю, а говорит, что ничего не знает. Я разозлилась на такой обман:

– Ну и не надо мне яблоко, а запеканку все равно не буду!

– Ах, ты еще и грубишь,– возмутилась Вера Степановна, – и услышав опять мое "не буду и все!", тут же закончила наш конфликт, – ну тогда отправляйся в угол. – Она взяла меня за руку и повела в раздевалку – там у нас "угол" для провинившихся. Я разозлилась на Веру Степановну за такое вранье и заплакала от несправедливости. Через некоторое время в раздевалку пришла Вера Степановна и, увидев, что на ее вопрос, буду ли есть запеканку, я отрицательно и зло помотала головой, повернулась и ушла. Потом пришла опять:

Ну хорошо, я тебя прощаю, иди ешь яблоко.

Я потрясла головой. Через некоторое время Вера Степановна принесла яблоко на блюдце:

– Посмотри, какое оно вкусное, румяное, иди поешь, потом с ребятами поиграешь, они там поезд затеяли.

Через дверь я слышала хоровое гудение "ту-ту-ту-у-у", ритмичное топанье ногами, крики "поезд отправляется, просим пассажиров занять свои места", мне очень хотелось играть со всеми, очень соблазняло яблоко, но обида была сильнее, и я, распухшая от слез, упрямо мотала головой и зло говорила одно и то же:

– Не хочу, не буду, ну и пусть играют, не хочу, и яблоко не хочу!

Тогда и Вера Степановна рассердилась окончательно:

– Ну, раз ты такая упрямая, отправляйся спать, больше я тебя уговаривать не буду, – и отвела меня в спальню.

Лежа в кровати, я слышала, как бегают и смеются ребята, и мне стало еще обидней. Вот и Вова со всеми играет, про меня забыл. Все живут хорошо и весело, а меня всегда ругают. Всегда я хуже всех и никто меня не любит. То ругают, что я долго ем кашу, когда уже и в столовой никого не осталось, а я все сижу, вожу ложкой по тарелке, не знаю, с какой стороны рот, каждый раз думаю.

– О чем ты думаешь? – подойдет ко мне тетя Маша, – все уже давно поели.

Никто меня, конечно, не спрашивал, о чем я думаю, это просто присказка такая, а я думала, что им интересно, о чем я думаю, поэтому охотно рассказывала.

– Я думаю, хорошо бы мама купила оранжевый абажур, – мечтательно улыбаюсь я.

Но тетя Маша, боясь, что я заговорю ее, тут же перебивает:

– Ешь скорее, ничего не знаю, мне посуду убирать надо!

Или когда собираемся на прогулку, тоже подойдет ко мне:

– Ты что заснула, копуша, о чем ты думаешь?

– Я думаю про теремок, – грустно вздыхаю я, – зверюшек жалко.

– Зверюшек! Ты ребят пожалей, они аж взмокли, тебя дожидаючись.

То отругают, что на прогулке потерялась, потому что хожу медленно, да и не в ту сторону, куда остальная группа поворачивает.

– Ты видишь, куда все идут? – дернет меня Вера Степановна, – а ты куда отправилась?

– За кошкой, – отвечаю я, очнувшись.

– За какой кошкой? – закипает Вера Степановна.

– А здесь кошечка пошла, отвечаю я, безмятежно улыбаясь, – такая хорошенькая, я хотела ее погладить.

– Горе ты мое, одно недоразумение, – закричит Вера Степановна и потащит к уходящим ребятам.

А то в лесу, когда летом на даче жили, никак меня найти не могли. Все волнуются, хором кричат:

– Ля-ля-Ля-ля-мы-ухо-дим!

– Сейчас, сейчас, – отвечаю я сама себе, а все сижу, под кустиком, не могу оторваться от муравейника: очень мне интересно, как муравьи бегают, соломинки тащат. За это тоже попало.

Вот и зимой тоже было: на морозе лизнула я медную ручку у входной двери – очень она блестела на солнце, хотелось попробовать – язык у меня и прилип. Вера Степановна зовет меня со всеми играть, а я от двери отойти не могу, боюсь, что язык оторвется. Она подбежала ко мне и за воротник дернула:

– Ты что здесь делаешь? Что молчишь, язык проглотила?

А я ответить не могу, хотя язык во рту, но жжется, кровь идет. Она увидела, опять отругала, потащила в медкабинет.

И весной мне тоже попадало. Зашла я как-то за дом – посмотреть, что там происходит. А стало уже таять, с крыши капель льется. Я и встала под струю – представила, что это горный водопад, как на картинке видела. Вода льется мне на шапку, стекает за воротник, по рукавам, в валенки. А я ничего не замечаю, подставила лицо под струю – мечтаю. Прибежала Вера Степановна, ахнула и отправила меня в группу:

– Три дня теперь не будешь гулять, сиди, пока высохнешь!

А недавно собрались мы в Уголок Дурова, взяла меня Вера Степановна за руку, чтоб я при ней была, не потерялась. Тут и все, приноравливаясь ко мне, пошли медленно-медленно.Я-то мечтаю, как нас зверюшки встретят, а ребята на ходу засыпают. Из-за этого мы на спектакль опоздали, а мне опять досталось. И вчера отругала, что три часа одеваюсь, все ребята в шубах и валенках стоят, преют, головами в шапках начинают крутить, потому что под шапками мокро, а я только рейтузы натягиваю.

– Ну что ты у нас такая копуша, Ляля, – тормошит меня Вера Степановна, – горе с тобой да и только, давай поторапливайся.

Вот только и слышу: копуша, да копуша. И про морковную запеканку Вера Степановна сказала: не ем, потому что копуша, а ела бы вареную морковку, так и копушей не была бы. В общем, обиды накопилось полно, на Веру Степановну я разозлилась сильно, а себя жалко стало. Вот, думаю, умру, тогда все узнают, какая я хорошая. Будут потом меня жалеть, плакать, но уже поздно будет. Интересно, будет плакать Вера Степановна? Вера Степановна носит очки, за толстыми стеклами у нее большие, карие добрые глаза. Я представила ее лицо и поняла – будет. Ну и пусть, подумала я, так ей и надо, никого мне не жалко. Я стала воображать, как все плачут, жалеют меня, и мне стало приятно. Потом представила, как я лежу под толстым слоем прозрачного льда и сквозь него вижу, как наверху сияют огни, ребята катаются на санках, играют в снежки, смех, музыка. А я тут, глубоко внизу, одна и всеми забытая, как сейчас. Мне стало одиноко и холодно и так жалко себя, что опять полились слезы. А скоро Новый год, елка, подарки, девочки нарядятся белочками, мальчики – зайчиками, а Вова будет медведем... Нет, не хочу умирать, передумала, не буду я их мучить, пожалею. Но что же сделать? Морковную запеканку я все равно есть не буду, но всем им докажу, никто меня больше копушей звать не будет. Думала, думала и придумала! У меня созрел план, и я спокойно заснула. Во сне я слышала, как Вера Степановна подходила ко мне, трогала лоб, укрывала одеялом.

И вот сегодня утром, когда мы стали собираться на прогулку, я взяла из шкафчика все свои вещи и отошла в уголок, чтобы никто не видел. Процедура одевания зимой – длинная и сложная. Надо надеть много вещей и в определенной очередности. Сначала надо снять тапочки и носки, потом надеть колготки, потом надеть кофту, застегнуть на все пуговицы или, например, свитер – когда влезаешь в него головой, глазам становится темно и никак не можешь найти, куда надо совать голову, потом надеть толстые штаны, потом рейтузы, потом шерстяные носки, потом валенки, а валенки сунуть в галоши, потому что галоши стоят отдельно, чтобы просыхали валенки, потом взять свои варежки на резинке, протянуть их из одного рукава в другой и не перепутать правую и левую варежку, потом надеть шубу, ее тоже надо застегнуть на четыре пуговицы, потом шапку и завязать под подбородком тесемки, потом поднять у шубы воротник, взять шарф, подойти с ним к Вере Степановне и встать к ней спиной. Вера Степановна накидывает на тебя шарф и сзади завязывает узел. Теперь ты одета. Ну разве может нормальный человек сделать это быстро? Я не могу. Я каждый раз забываю, что теперь нужно делать – мне это скучно, я мечтаю. А все могут. Обычно Вера Степановна заканчивает всем завязывать шарфы, а я еще натягиваю рейтузы.

Но сегодня у Веры Степановны я была первой! Вера Степановна стала привычно завязывать шарф, вдруг быстро повернула к себе лицом и ахнула – это была я. В шапке, шубе, валенках, рейтузах. Про галоши я объяснила, что они мне жмут. От такой неожиданности, что я первая, Вера Степановна, наверное, растерялась, потому поверила и разрешила гулять без галош.

– Ребята, смотрите, наша Ляля сегодня оделась первой, какая молодец! А ну-ка, поторапливайтесь, копуши, Ляля сегодня всех обогнала!

Конечно, торжество я испытала. Но все же полностью насладиться добытой мною победой пока еще не могла, потому что стою и жду самого главного момента. Вот сейчас все оденутся, и надо идти на улицу, надо делать шаги, а как же я пойду? Ведь под шубой у меня только рейтузы, а в рейтузах между ног комом набиты все остальные вещи: кофта, варежки, штаны, шерстяные носки, колготки и галоши. В этот момент они мне сильно жали, и я не обманула Веру Степановну, но сделать шаг я уже не могу. И тогда я, мелко-мелко перебирая ногами, доковыляла до стены и стала по стене передвигаться к двери: как только откроют дверь, я уже на улице. Там, правда, еще ступеньки. Но и здесь есть выход. В общей куче, когда будет много народа и все будут вылетать на улицу, я незаметно присяду и по ступенькам съеду. Так я и сделала. Но у крыльца застыла намертво. Вова звал меня играть в снежки, звали ребята, уговаривала Вера Степановна, но я гордо отказывалась: нет, мол, не хочу, мне и так нравится. А сама стою и думаю, как бы у меня не лопнула на рейтузах резинка, и тогда мой обман откроется. Вскоре опять подбежал Вова, стал тянуть меня за рукав – ребята лепили снежную бабу. А когда дернул, у меня из-под шубы выпал носовой платок. Я испугалась – вдруг Вова заметил? Смотрю на него украдкой: взбудораженный от игры, он, кажется, ничего не заметил, не замечает даже и того, что из носа у него бегут две дорожки.

– Вова, ты потерял платок, – показываю я на снег рядом с собой.

– Нет, это не мой, – честно отказывается Вова.

Платочек красивый, с розовой каемкой, мой любимый, но отступать нельзя.

– Нет, твой, – говорю я настойчиво. – Сопли текут у тебя, вот и платок твой! Давай я тебе нос вытру, – сказала я строго с интонацией Веры Степановны, –
а то нос отморозишь.

Вова поднял платок, передал мне, я вытерла ему нос и вернула обратно – навсегда. Красивый платочек, но ничего не поделаешь!

– Спасибо, – сказал Вова. – А я вчера в поезд не играл, тебя ждал. Пошли? – попросил Вова.

– Нет, Вова, – сказала я так же строго, хотя мне приятно было это услышать и хотелось сказать "да", – я одна гулять буду, я буду думать.

И, оставшись опять стоять столб столбом, поеживаясь от холода, я стала обдумывать, как жить дальше, как мне попасть в группу. И тут я почувствовала, что рейтузы под тяжестью запихнутых в них вещей начинают сползать на коленки.

– Вера Степановна, – со страху, что обнаружится мой обман, закричала я, – я по-маленькому хочу!

– Что ж ты об этом кричишь? Беги!

Я откинула полы шубы, схватилась руками за съезжающие рейтузы и неуклюже, но быстро заковыляла в группу. В раздевалке махом вывалила вещи в шкафчик и выбежала на улицу – теперь можно и в снежки поиграть, и снежную бабу лепить. Легко стало, хорошо!

Когда вернулись с прогулки, я, конечно, и разделась первой. Вера Степановна снова меня похвалила, всем в пример поставила. Впервые в жизни меня хвалили, впервые в жизни я поняла, как это сладостно, когда тебе говорят такие слова, которые другим не говорят. Все самые лучшие слова – о тебе, тобой любуются, тобой восхищаются, тебя ставят всем в пример. Ты уже не такая, как все, ты единственная! Душа моя пела целый день. Но то, что ждало меня вечером, я не представляла.

И вот мы сидим вокруг Веры Степановны, и она в книжке про меня читает: какая я стала хорошая, послушная, научилась быстро одеваться. Какая я добрая и честная – нашла платок, но не взяла его себе, а отдала хозяину, как я Вове вовремя помогла. Откуда она об этом узнала, видела, что ли? И картинку Вера Степановна стала всем показывать, а на картинке нарисовано, как я Вове вытираю нос, потому что у него в это время руки заняты – в одной он держит лопатку, а в другой – снежок. Все картинку внимательно разглядывают, и мне она нравится, и Вове тоже, потому что там он нарисован в своей любимой красной шапке с помпоном. И поэтому Вова тоже гордо всех оглядывает.

Я была невероятно счастлива. Если бы меня в это время спросили, что я выберу – шоколадку с клубничной начинкой или чтобы мне еще раз повторили эти слова из книжки, я бы легко отказалась от шоколадки, хотя ела ее только по праздникам. А эти слова мне хотелось все слушать и слушать, хотелось их оставить при себе навсегда.

– Вера Степановна, подарите мне, пожалуйста, книжку, я хочу ее маме в субботу показать.

Но, по правде говоря, мне не столько хотелось показать маме, сколько как можно дольше насладиться самой. Обычно книжку после того, как прочитывали, прятали в шкаф, а на эти картинки наклеивали новые. Но, видимо, я так нежно попросила, что Вера Степановна сразу согласилась. Потом все пошли играть, а мы сидели вместе с Вовой, любовались картинкой и по складам разбирали слова: "Хо-ро-ший по-сту-пок... по-слуш-на-я... доб-ра-я де-воч-ка..." Хорошо написано, приятно...

Чуть-чуть, конечно, я догадывалась, что слава моя не совсем заслуженная, но все же она была выстрадана честно: и с галошами, и постоять на морозе – не так-то просто. И потому я считала, что принадлежит она мне по праву. "Ну и что же, что я не умею быстро одеваться, – примерно так думала я, – зато меня похвалили, а тех, кто умеют, не замечают. А хорошо бы завтра по-настоящему получилось", – помечтала я, но чувство мне подсказало, что этого никогда не будет, ни завтра, ни послезавтра. Мне стало неприятно об этом думать, и я опять принялась перечитывать слова: "ак-ку-рат-но и быс-тро...". Мне не хотелось думать про завтра, мне хотелось подольше покупаться в славе сегодня.

Вот тогда-то я и поняла, какое это сильное и сладкое чувство: казалось, я завоевала весь мир, и весь мир создан для того, чтобы меня любить. Как хорошо, что это можно узнать при жизни, и совсем не обязательно для этого умирать.